Гуманитарное высшее образование в России меняется так сильно, что компетентные и любимые студентами преподаватели вынуждены искать иные способы передачи знаний. Так, сибирские филологи запустили проект «Открытая кафедра», призванный научить тех, кто действительно в этом заинтересован и вне университета. О глубинных причинах происходящего ЖВ поговорили с одним из инициаторов проекта: кандидатом филологических наук, доцентом кафедры русской и зарубежной литературы Новосибирского государственного педагогического университета Натальей Ласкиной.

В преподавательском труде всегда совмещается творческая, осмысленная работа и подчинение системе. В последние годы вторая часть стала слишком перевешивать, и правила игры, предложенные системой, меня перестали устраивать на всех уровнях. Бумажный оборот немыслимо разросся, требования к нам не имеют ничего общего с задачами образования, настоящее качество нашей работы не имеет значения для управленцев. Как сейчас изменить систему изнутри, я не знаю, поэтому и решила, что пора с ней расставаться и искать другие пути.

Учебные планы и стандарты постоянно меняются, каждая новая версия требует все больше бюрократической работы и отводит все меньше времени на реальные контакты преподавателей и студентов. Требования становятся все более абсурдными. Например, для курса, в котором всего пять лекций, мне нужно писать в программе страниц двадцать пустых фраз, смысл которых можно уложить в пару предложений. Нельзя рекомендовать как обязательную учебную литературу книги, изданные более пяти лет назад, а очередное дословное переиздание учебника полувековой давности – можно. В роли инспекторов выступают часто люди случайные: однажды к коллегам на экзамен по английскому языку зашли с проверкой и грозно спросили, почему это билеты не по-русски написаны.

Конфликт этот нормален, но нынешнюю ситуацию нельзя назвать конфликтом, потому что «профессорская» сторона вообще не имеет никакого влияния на процесс. Менеджеры распоряжаются, ученые или полностью подчиняются, или уходят. Выходом мог бы стать именно настоящий конфликт, спор на равных, публичное выяснение отношений и какой-то рабочий компромисс в итоге. Кому под силу это организовать, мне неизвестно.

В мире сейчас гуманитарная сфера становится более мобильной, все время появляются новые дисциплины и междисциплинарные проекты. В России эта тенденция проявляется слабее (за исключением отдельных тем и вузов), из-за все того же бюрократического давления. Сокращение бюджетных мест сводит на нет остатки советской системы. Преимущества современного гуманитарного образования – доступность литературы, скорость обмена информацией, возможность учиться за рубежом – обусловлены не развитием университетов, а глобальными трендами. Внутри страны я вижу больше сужения, а не расширения возможностей. Я училась и работала на филфаке Новосибирского педуниверситета, который был с 70-х годов (и еще отчасти остается) уникальным явлением, потому что собрал ярких ученых со всей страны и всегда поддерживал молодых. Сейчас я не могу себе представить ничего подобного в нестоличном вузе.

В современном мире наука в принципе не может быть частным хобби: в любой области научная работа возможна только при действующем сообществе, работающей системе саморегуляции и воспроизводства. Правда, у гуманитарных наук немного больше свободы маневра, чем у естественных, поскольку материальных затрат на научную работу часто меньше, и с хорошей гуманитарной подготовкой бывает легче найти дополнительный фрилансерский заработок. Но есть дисциплины, которые в таком режиме совсем не могут существовать – например, текстология, без которой нельзя подготовить грамотное научное издание важных текстов.

Положение дел, о котором Вы говорите, в предельной форме не предполагает никакого массового образования вообще. Согласимся на то, чтобы наука стала развлечением для избранных – значит, в итоге согласимся, что учиться грамоте и счету будут только дети избранных.

Для начала хотелось бы, чтобы обществу стали регулярно объяснять вложения в какие угодно науки - сейчас я этого не вижу. В нашем случае начинать можно с объяснения роли прикладных гуманитарных специальностей. Зачем нужны учителя русского языка, переводчики или журналисты, нормальным людям обычно уже известно. Дальше достаточно показать прямую цепочку: чтобы воспитать хорошего учителя, нужны ученые, которые знают больше, чем написано в учебнике; чтобы были такие ученые, нужны узкие специалисты. Людям, которые не понимают, что хорошему учителю мало учебника, а хорошему журналисту – набора клише, объяснять ничего уже не стоит, но лично я таких людей не встречала.

Эта традиция под прямой угрозой, потому что молодым ученым элементарно не находится места в университетах и научных институтах. Гуманитарная научная карьера никогда и не приносила таких же дивидендов, как работа по заказам ВПК (как и карьера ученых других специальностей, которые тоже не ракеты делают), но качество жизни – это не только чистый доход. Студенты, которые хотят продолжать учебу и заняться наукой, у нас часто мотивируют свое решение желанием остаться в интересной для них человеческой среде. У всех, кто работает в сфере образования, есть сильная эмоциональная мотивация, потому что результаты труда часто можно увидеть в живых людях, можно получить их благодарность. Гуманитариям также часто легче найти баланс между чистой наукой и практикой: многие крупные филологи и историки преподают или занимаются издательской работой.

Мы не перешли на нее полностью: у студентов по-прежнему очень мало свободы в выборе учебной программы. Массовое объединение вузов и кафедр приводит к снижению разнообразия учебных программ и методик, это вовсе не в духе Болонского процесса. В появлении магистратуры есть свои плюсы: можно варьировать программы, адаптировать их под конкретные задачи. Но вот педагогическое образование очень сильно пострадало в результате введения степени «бакалавра педагогического образования» вместо учительского специалитета. Теперь диплом, дающий право преподавать в школе, получают люди с гораздо более слабой подготовкой, чем до перехода на двухуровневую систему: у них было и меньше практики, и меньше времени изучить свой предмет.

У студентов сейчас другие стартовые позиции, чем 10-15 лет назад, другая структура знаний, часто хуже развиты некоторые базовые для гуманитариев способности – но снижения интереса к моей области я, как ни странно, не вижу. Они меньше читают, но обсуждать прочитанное им все равно интересно. Обычно студентам не хватает культурного фона и исторического мышления, они не привыкли видеть связи между темами и текстами, многих, увы, в школе приучили бездумно воспроизводить штампы. Эти проблемы, впрочем, вполне можно решать, меняя методы работы.

Я много работала со студентами-журналистами по тому же примерно учебному плану, что в МГУ, где много филологических дисциплин. Проблема не в количестве текстов: я не против изучения даже одного текста в семестр, потому что на одной великой книге можно показать очень много, создать нужный контекст. Но студенты нуждаются в ориентировке и в совместной работе. Мой опыт говорит, что больше всего пользы от чтения заданных текстов, когда тексты обсуждались вместе на занятиях. А длинные списки полезны не как требование, а как подсказка: журналистам полезно иметь базовое представление о культурном каноне, хотя бы знать, какие книги существуют, как имена писателей звучат, даже если они их не прочитают.

Краткосрочные уже видны: падает культура диалога, в некоторых областях гуманитарной науки Россия начинает сильно отставать от других стран, и не только западных. Долгосрочные последствия зависят от всех нас: если тенденция сохранится без альтернатив, мы рискуем потерять культурную память и даже получить новую массовую неграмотность. Более вероятно, однако, развитие новых форм передачи гуманитарного знания вне вузов – домашнее образование, дополнительное, дистанционное и др.