Прошедшая неделя для меня отметилась признанием чиновниками Минобрнауки слова «презерватив» недопустимым в общении со школьниками. Кратко ситуацию можно представить следующим образом: при подготовке к онлайн-урокам по профилактике ВИЧ для старшеклассников и студентов неуказанный чиновник попросил избегать «таких слов, как „презерватив“». Исполнитель проекта Сергей Буланов отказался выполнять «рекомендации». Так вкратце описывается произошедшее в СМИ.

Я не хочу обсуждать нравственно-этические нормы, но хочу задуматься, что плохого в слове «ПРЕЗЕРВАТИВ»?

Первый презерватив был изобретён доктором Чарльзом Кондомом для Генриха VIII и был изготовлен из слизистой оболочки кишечника овцы

Чем оно не угодило чиновнику? Замечу: мы не обсуждаем сам предмет, мы поговорим о слове, которое, между прочим, есть в словарях и не содержит никаких помет об ограничении употребления, например.

Презерватив, -а; м. [от лат. praeservare — предохранять] Средство механической защиты, применяемое для предохранения от заражения венерическими болезнями и предупреждения беременности. <Презервативный, -ая, -ое. П-ое производство. (Большой толковый словарь русского языка. Гл. ред. С. А. Кузнецов. Первое издание: СПб.: Норинт, 1998.)

Есть это слово и в Малом академическом словаре. Так что это «обычное» слово русского литературного языка, в отличие от слов бранных, ненормативных слов обсценной лексики.

Во все времена существования языков в них присутствовали слова, употребление которых носило определённые ограничения или даже было под запретом. И это касается не только обсценной лексики, о которой вспоминают в первую очередь. Прежде всего под опалу попадали некие сакральные слова.

Слова, употребление которых, по мнению наших «диких» предков, могло вызвать злые силы, спугнуть удачу, привлечь внимание сильных мира сего.

Тогда же появляются и эвфемизмы — слова, заменяющие запретные номинации.

В русском языке в советское время для обозначения презерватива широко был популярен эвфемизм «Изделие № 2»

Эвфемизм, -а; м. [от греч. euphēmía — воздержание от неподобающих слов] книжн. Слово или выражение, употребляемое взамен другого, которое по каким-л. причинам неудобно или нежелательно произнести (по причине его табуированности, традиционного неприменения или грубости, оскорбительности, невежливости и т.п.; например: «ждёт ребёнка», «в интересном положении» вместо «беременна»). <Эвфемистический, -ая, -ое (являющийся эвфемизмом). Э-ое выражение. (Большой толковый словарь русского языка. Гл. ред. С. А. Кузнецов. Первое издание: СПб.: Норинт, 1998.)

Наши предки искренне верили в силу слова. Помните, как в Библии: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Евангелие от Иоанна 1:1). Поэтому для них была буквальной современная метафора: словом можно ранить, словом можно убить, словом можно спасти. И такое отношение к слову можно увидеть, например, в сказках. Вызывая демона или джинна, надо знать его настоящее имя, чтобы управлять злой силой. А демон, в свою очередь, старательно скрывает заветное имя. Кто читал сказки про Гарри Поттера, помнит, что имя главного злодея старались не произносить, чтобы не привлечь его внимание. Такая же ситуация с именами во вселенной Толкина: упоминать имя Саурона герои опасаются во избежание, так сказать.

Итак, наши предки усердно избегали запретных слов. Настолько усердно, что это, например, породило даже некую лингвистико-культурологическую легенду.

В период язычества у наших предков медведь, как известно, был одним из важнейших тотемных животных. И если упоминание какого-нибудь ёжика в быту не предвещало беды, то поминать всуе «хозяина тайги» считалось моветоном. Однако же как-то говорить про него надо было — признание божеством не освобождало мишку от роли желанной добычи. Тогда предки придумали эвфемизм (на самом деле, даже не один: Топтыгин, Михаил Потапович, хозяин — как только не называют в народе этого зверя), которым заменяют настоящее название зверя. А настоящее имя усердно замалчивали. Настолько усердно, что мы теперь знаем только эвфемизм — медведь (ведающий мёд), а «настоящее» имя этого животного не сохранилось в русском языке. Сравните названия традиционных русских зверей: волк, лиса, заяц. В отличие от медведя они «ничего не значат», не могут быть расшифрованы иносказательно, как «ведающий мёд» топтыгин.

Думаю, для наших предков такое поведение вполне логично, оправдано: они «университетов не кончали», были людьми безграмотными и искренне верили в силу слова. Что же мы видим в современной жизни? В своём языке культурных, образованных, начитанных людей?

Чтобы понять отношение к слову в современном мире, можно вспомнить и более близкий и прагматичный пример эвфемизма с «сакральной» функцией:

«Гренка не может стоить 8 долларов, а croûton — может» (х. ф. «О чём говорят мужчины»).

Это тоже эвфемизм, но его цель — дать более благозвучное, более дорогое название. Если назвать дешёвый предмет красивым словом, то можно за него просить высокую цену. Если назвать своего оппонента по спору сразу идиотом, то можно дальше не стесняться в оценке его поведения. Если назвать жителей иной страны врагами, то вся их жизнь будет описываться как вражеская. Получается, заменяя просто имя предмета, мы меняем наше отношение к предмету, немного меняем его суть в нашем восприятии.

От примеров сакрального использования вернёмся к «земному», грубому, бранному. Ибо есть подозрение, что слово «презерватив» для некоторых ушей звучит как слово, неуместное в приличной компании. То есть это бранное слово или нет? Неприличное или всё же приличное?

До сих пор у эвфемизмов сохранились обе функции: замещать обсценную лексику и лексику «сакральную». Очень часто эвфемизмы мы используем, чтобы заменить как раз ненормативную лексику. Набор соответствующих эвфемизмов в русском языке обширен.

Это логично: материться вроде бы приличному человеку в обществе нельзя, но выжить в нашей стране без матов приличный человек не может.

Вот и приходится заменять, иносказать и намекать.

Интересно при этом, что были времена, когда даже эвфемизмы были весьма «ограничены в правах»: так в 70-х — начале 80-х годов XX века можно было схлопотать от родителей, учителей, взрослых за слова «блин», «пёрнуть» и прочее, что сейчас воспринимается чуть ли не нормой языка.

Да что там «блин», когда «пипец», «писец» и прочие «херы» звучат из уст чиновников в официальной речи, слышны от телеведущих и печатаются на страницах СМИ (например, в этом материале).

«С уровнем сексуальной культуры наших сограждан даже рта открывать на эту деликатную тему нельзя категорически!» — заявил учёный секретарь Российского научного сексологического общества Евгений Кащенко в интервью «Комсомольской правде» в 2014 году

Какой вывод можно сделать из этого наблюдения? Эвфемизмы легализовались в нашей речи, они уже не воспринимаются как нарушение культуры. Даже больше: для разговорной речи перестаёт восприниматься нарушением этики и прямое употребление обсценной лексики — достаточно послушать окружающих людей на улицах города.

Однако наряду с речевой либеральностью нельзя не вспомнить пару очень характерных персонажей из скетчей «Наша Раша» — Славика и Димона. Как же они смущались произнести ТО САМОЕ слово в аптеке! И как все потешались над их смущением, очевидно, узнавая себя в детстве. Говорят, человечество, смеясь, расстаётся со своими недостатками. То есть умение взглянуть на себя со стороны, посмеяться над собой — это признак взросления. Мы смеёмся над Славиком, думая, что повзрослели и обрели свободу называть всё своими именами, но при этом все ли готовы громко и чётко спросить в аптеке презервативы? Так что же, мы всё ещё не выросли? Или слово это ненормативное? Или, может быть, оно носит какой-то сакральный смысл, и, произнося его, мы опасаемся вызвать неведомого демона?

Чтобы как-то понять решение чиновника, я хочу вспомнить, как в XVIII-XIX веках воспитанные барышни старательно избегали в своей речи «низких», некультурных тем. Особенно, если это касалось физиологии. Нельзя было, например, во время бала даже намекнуть кавалеру, что его дама желает пройти в туалет. Не говоря уж о том, зачем ей туда понадобилось. В крайнем случае можно было использовать французский язык, на котором надо было иносказательно указать, что вам надо «припудрить носик» (это эвфемизм позднего, XX века, но вполне понятен и точно отражает ситуацию). Так до сих пор «барышни» и бегают в туалет «припудрить носик», хотя чаще всего совсем не за этим.

Недопустимо было и многое из того, что теперь нам кажется уместным и обычным: причёсываться публично, поправлять макияж или одежду.

Что поделать — пуританское общество. Общество высокой морали! Никто не гуляет по бабам, не изменяет.

Нет даже такого слова в высшем обществе. Есть, конечно, слово «адюльтер», но это же совсем другое дело! Адюльтер — это красиво, романтично, по-европейски! Нет никаких «постыдных» болезней, есть какой-то «французский насморк» (сифилис — эвфемизм XIX века), но воспитанные барышни даже не понимают, о чём это, поэтому заражаются и болеют, как грубые бабы!

Есть и новомодное изобретение, пришедшее из просвещённой Франции под кокетливым названием «кондом», которое потом простые русские люди переделают под родную фонетику в «гондон» и нагрузят дополнительным значением: обозначать определённый тип неприятных им людей. Позднее появится слово «презерватив», изначально не носящее никаких дополнительных смыслов, которое будет звучать в русской нормативной разговорной речи, оттеснив ранние заимствования в ненормативную область языка.

Да, сама тема, при которой возможно упоминание презерватива, — тема особая, не всегда уместная: сложно представить, что, сидя в гостях у будущей родни, молодой жених интересуется:

«Виктор Сергеевич, а вы какие презервативы предпочитаете? С усиками, ароматизированные или разноцветные? Какую фирму порекомендуете нам с вашей дочкой?»

Но я не вижу ничего неуместного, чтобы спросить в аптеке этот товар или пояснить ученикам, где лучше покупать презервативы. Так, может быть, проблема не в самом слове, а в том, что, по мнению чиновника, ситуация урока — это почти ситуация бала, когда нельзя использовать слова, относящиеся к физиологии человека?

Мало ли, вдруг слово «презерватив» как-то исказит восприятие школьниками великих стихов Пушкина и Есенина? Но не будем забывать о том, что планировался урок по профилактике ВИЧ. На каком же ещё уроке, как не на этом, упомянуть о «средствах индивидуальной защиты»? Разумеется, можно и о воспитании поговорить, и о пуританстве, и о том, что до свадьбы «ни-ни» (покраснев и стыдливо опустив глаза), но учитель не может быть кисейной барышней, наивной институткой. Он должен понимать, что лучше предусмотреть ситуацию, которая есть в реальности, и рассказать, напомнить, настаивать на использовании презерватива.

Однако наши чиновники в опасных или просто непонятных ситуациях старательно изображают из себя Марьванну, которая озадачила Васечку тем, что «жопа есть, а слова такого нет!» Им всё время кажется, что если не говорить слово «нищета», то не будет и нищих; если запретить кого-то называть вором, то народ не увидит воровства. Кажется, что есть слова для взрослых, а есть для детей.

Неважно, что у детей уже к 16 годам половая жизнь гораздо насыщеннее, чем у чиновников за всю их чиновничью жизнь.

Важно, чтобы не прозвучало это слово. Тогда дети точно начнут думать, что попросить презервативы в аптеке стыдно, что и пользоваться ими стыдно. И следующее поколение Славиков и Димонов придёт на смену стареющим чиновникам. Если, конечно, ВИЧ позволит.