— Татьяна Никитична, как вы начинали писать?

— У меня есть текст на эту тему. Для сборника «Лёгкие миры», который я сама очень люблю, нужно было как-то распределить тексты, написанные в разное время, и я это сделала с помощью своего друга, ныне покойного Александра Тимофеевского. В сборнике три части: первая — высокая лирика, достаточно пространные эссе; вторая — мелкий жизненный сор; третья — тексты о том, что касается нематериальных вещей, что связывает наш мир с каким-то другим миром, будь это вера, мистика или вера людей в неё. Так сложился сборник. Но когда у меня его взяли переводить для Америки, издательству такая схема не подошла. Все наши шутки и прибаутки, которые российскому человеку ясны с полпинка, там вызывают блуждающую улыбку и робкое недоумение. Нужно было отобрать из этого сборника те тексты, которые понятны англоязычному читателю. И вот когда я их отобрала — распалась эта связь времён, стержня не было. И издательство попросило меня написать что-нибудь, что объединяло бы эти тексты. Так я написала эссе, в котором рассказала, как начала писать после перенесённой операции на глаза. В течение трёх месяцев после операции мне приходилось жить на ощупь, пока не зажили швы. Каким-то внутренним зрением я начала видеть яркие образы из своего прошлого.

— Что вас подвигло на написание романа «Кысь»? И антиутопия ли это?

— Технически можно назвать этот роман антиутопией, но у меня не было такой схемы. А что подвигло? Никто не знает, как зарождается замысел. Привиделось. Это большая метафора о нашей жизни, о том, что культура уничтожается. Вот, пожалуйста: 1917 год, революция, которая начисто уничтожает культуру, а та, что прорастает, уже кривая, другая, и люди начинают делиться на тех, кто помнит старую культуру, и тех, кто ничего не понимает в ней. Обрушиваются какие-то пласты языка. Люди по разным причинам не могу наладить коммуникацию, культурные коды у них разные. И книги, если ты глупый и у тебя нет воспринимающего устройства, не несут для тебя ни света, ни разума. Да, есть какая-то наркомания книжная, но если нет соображения, то не в коня корм. Главный герой романа Бенедикт не просто невежественный, он к тому же глупый и эгоистичный, и нравственного стержня у него нет, для него нравственно то, что ему самому хорошо. Понять, что кто-то другой имеет право на своё «я» и свою нравственность, он не успевает в своей жизни. Для меня было интересно продумать самоощущение героя-дурака. Считается, что трудно написать персонаж, который умнее тебя. Льву Толстому удавались любые фокусы, он мог описывать людей исключительно умных. Но оказывается, что написать героя, который глупее тебя, так же трудно, как нырнуть в Мёртвом море — вода не пускает.

— Классических романов в современной литературе всё меньше — это тенденция?

— Думаю, да, есть тенденция ухода в реализм мемуарного типа. Произошло какое-то перенасыщение, огромное количество разных ходов — то, что называется суповым раствором литературы — использовалось и не раз. Александр Генис в своём эссе «Иван Иванович умер» говорит про смерть художественной литературы. Литература фикшн оказалась не нужна. Хотя, конечно, огромное количество исключений… Я очень люблю читать детективы, в каком-то смысле это полулитература, потому что там внутри есть строгая схема — всё выяснится на последних трёх страницах.

— Вы сами сейчас больше склоняетесь к художественным текстам или статьям и эссе? Самое востребованное сегодня — автофикшн, люди ждут настоящего, правды от начала до конца.

— Я больше склоняюсь как раз к миру художественному. Приключения некоего «я» в этом мире, как мне кажется, — вещь вполне универсальная. Что вижу я, то может видеть любой другой человек, и это сближает. Люди к этому могут легко подключиться, даже не имея подобного опыта.

— Что из ваших произведений могло бы войти в каталог всемирной литературы? Каким был бы ваш собственный выбор?

— Смотря в каком жанре. Я пишу в разных жанрах, и в каждом из них я другой человек. У меня есть один роман — «Кысь», и если речь идёт о романах — значит его. Есть фикшн — выдуманные рассказы, и среди них я очень люблю рассказ «Река Оккервиль». Если это эссе, подобные мемуарам, — значит «Лёгкие миры».

— Как вы относитесь к постановкам и экранизациям ваших произведений?

— То, что мне было нужно, важно, я перевела на бумагу, сконструировала и отвечаю за каждую запятую. Любая переделка — кино, театр и так далее — это уничтожение моих трудов. Это, может быть, совершенно замечательно по-своему, но мне это не нравится.

— В связи с вашими разными ипостасями — писатель, телеведущая — вам больше интересно спрашивать или отвечать?

— Отвечать. Спрашивать — это работа такая. Невозможно заинтересоваться всеми, кто пришёл на интервью. В «Школе злословия» по причине экономии времени и пространства мы записывали по пять-шесть программ за два дня. Сначала было тяжело, а потом, когда мы выработали некоторый профессионализм, то научились забывать о человеке, который только что от нас ушёл, потому что вот уже новый идёт.

— Но зрители-то помнят эти программы.

— У меня никогда не было хорошей памяти. Дело в какой-то фишке, как я поняла. Но мы с Авдотьей Андреевной Смирновой не профессионалы. Передачу «Школа злословия» выпускала маленькая студия, состоявшая из её отца, известного режиссёра Андрея Смирнова, и дяди-тележурналиста Константина Смирнова. Сама идея передачи придумана Юрием Богомоловым, отцом Константина Богомолова. Они были зубрами телевидения, планировали собираться раз в неделю для разбора полётов, чтобы говорить нам, как себя вести. На что я сказала: ничего не буду делать из того, что вы говорите, потому что абсолютно ничего не запомню, и мы будем делать по-своему. И вот однажды был сентябрь, мы с Авдотьей Андреевной поехали на дачу к нашему приятелю: прекрасная погода, вечер долгий, ели шашлыки, пили вино, заночевали там… В шесть утра с раскалывающейся головой просыпаемся, нужно срочно ехать в Москву на съёмки. А первым у нас был Пиотровский, сам директор «Эрмитажа». Я говорю: ну всё, на этом наша карьера и закончится. Приезжаем, садимся мы с Пиотровским, начинаем допрашивать его о том о сём. Провели программу, её можно найти в интернете, о чём говорили — не помню. На следующем разборе полётов нам отец Дуни говорит: «Девчонки, вот сейчас вы были молодцы, послушали меня и сделали всё как надо, программы была блестящей…» И после этого всякий страх пропал. Ты просто в себе включаешь какой-то автопилот и разговариваешь с человеком, поскольку он замечательно интересно отвечает на любой вопрос.

— В ваших текстах нередко встречаются замечания о жизни, как в рассказе «На золотом крыльце сидели…»: «Как глупо ты шутишь, жизнь…» Это фигура речи такая, и что она для вас самой — жизнь?

— Вот это такая сущность — жизнь. Очень неоднозначная, много чем наполненная. Это некая совокупность и одновременно сила, которая давит тебя, и есть вещи, которым ты не можешь сопротивляться. Где-то в Канаде или на севере Америки есть озеро, на берегу стоит дом, видела это в интернете. Озеро замерзает, и лёд начинает надвигаться на берег, людям сначала просто интересно, а он ползёт и ползёт, давит и в итоге разваливает дом… Вот эта сила, с которой ты ничего не можешь сделать, часть природы, — кричи на неё, злись, сопротивляйся. Это и есть жизнь.

— Вы фаталист? Жизнь предначертана человеку?

— Да, я к жизни отношусь с некоторым фаталистическим трепетом. Да, она предначертана, но могут быть варианты. Ты можешь шататься туда-сюда, но ты шатаешься в вагоне, который идёт по рельсам.

— Что вам помогает бороться с отчаянием?

— Я в принципе не предаюсь отчаянию, у меня это отключено.

— Вы ведёте свои социальные страницы и не закрываете их для комментариев случайных людей. Почему?

— Я опыты ставила. Например, был у меня давно в Фейсбуке пост, состоявший из одной точки. Что бы вы думали? Уже через десять комментариев люди дрались — за борщи, за Крым... Людям совершенно всё равно, что написано, если им хочется высказаться. Некоторые с утра только встают и сразу идут куда-то желчь выгонять. Мне совершенно всё равно, что они делают под моими постами, но, если человек совсем распоясался, убиваю навсегда и никогда не возвращаю. Я как-то уже писала в Фейсбуке: комментатор, как и сапёр, ошибается один раз. А некоторые люди очень сильно реагируют, они не могут писать, они плачут, я знаю этих людей. Что их оскорбили, им сказали плохие слова.

— Ваши кулинарные опыты тоже популярны у пользователей соцсетей. Один Толстой сапоги тачал, а вы кексы печёте?

— Плохо тачал, крестьянам не понравилось… Я не делаю из своих рецептов секрета, публикую полностью. Хотя известно, что по одному и тому же рецепту получаются совершенно разные вещи. Тем не менее рецепты кекса и пирогов — всё в открытом доступе. Я немножко готовлю, но редко и не увлекаюсь этим делом. Поэтому больше в словесную кулинарию ухожу. Ресторанные критики ходят по ресторанам и что-то об этом пишут. У меня же был проект, где я сочетала описание того, что было в тарелке, с какими-то ассоциациями и размышлениями, с историей места. Это такие большие эссе, среди них есть, например, о ресторане «Пушкин», армянском и японском ресторанах или ЦДЛ — ресторане Центрального Дома литераторов. Я это буду издавать, дополню сборник текстами из ЖЖ, простыми рецептами — для той части публики, которая хотела бы повторить эти кексы и пироги своими руками.